Донегальский приют поручил ей воспитывать троих детей — двух девочек от четырех до шести лет и мальчика двух лет и девяти месяцев.
Это были, конечно, или покинутые дети, или сироты, предоставленные общественному попечению. Родителей их никто не знал, и они должны были, по всей вероятности, остаться навсегда неизвестными. По возвращении в Донегаль и достижении воспитанниками известного возраста их ожидал рабочий дом — учреждение столь распространенное не только в городах, но и в селениях и даже в некоторых деревнях Великобритании.
Как назывались эти дети или, скорее, как назвали их в приюте? Им дали первое попавшееся имя. Впрочем, имя самой маленькой девочки не представляет интереса, так как ей предстояло умереть. Старшую девочку называли Сисси — уменьшенное от Цецилии. Это был красивый ребенок, с белокурыми волосами, которым уход придал бы блеск и мягкость, с большими голубыми глазами, умными и добрыми, но уже отуманенными от частых слез; черты были вытянуты, лицо бесцветно, грудь впалая, тело худое и костлявое. Вот до какого состояния она была доведена дурным уходом! Но покорная и терпеливая от природы, она покорялась этой жизни, не воображая даже, что могло быть иначе. Да и откуда она могла знать, что есть люди, которых ласкает и бережет мать, которые не чувствуют недостатка ни в поцелуях, ни в хорошей одежде, ни в пище? Разумеется, не в приюте, где к детям относились не лучше, чем к животным.
Если бы спросили, как зовут мальчика, то получили бы ответ, что имени у него нет никакого. Его нашли на углу улицы Донегаля шестимесячным малюткой, завернутым в кусок толстого полотна, с посиневшим лицом и еле живого. В приюте никто не позаботился дать ему имя. Забывчивость, конечно! Обыкновенно его звали Малышом, и, как мы видим, это прозвание так за ним и осталось.
По всей вероятности, несмотря на предположения Грипа и мисс Анны Уестон, никому и в голову не приходило, что он мог принадлежать богатым родителям, у которых был украден. Такое бывает только в романах!
Из троих детей, отданных на попечение этой мегере, Малыш был самый маленький. Темноволосый, с блестящими глазами, обещающими быть энергичными впоследствии, если только их не закроет преждевременная смерть, со сложением, могущим стать крепким, если отравленный воздух ужасного жилища и недостаток пищи не ослабит его развития, поразив рахитизмом, но, во всяком случае, обладающий большой жизненной силой, этот малютка умел устоять против окружающих его гибельных условий. Вечно голодный, он весил гораздо меньше, чем полагается в его возрасте. Дрожа от холода, в продолжение всей зимы он был прикрыт сверх дырявой рубашки старым куском сукна с прорезанными двумя дырками для рук. Но его голые ножки ступали крепко по замерзшей земле. Самый незначительный уход дал бы возможность развиться как следует этой хрупкой человеческой машине, обратив ее со временем во вполне годную для усиленного труда. Но откуда мог он ожидать такого ухода и забот о себе?..
Несколько слов о младшей девочке. Ее истощала продолжительная лихорадка. Жизнь понемногу покидала ее, точно вода, выливающаяся по капле из сосуда. Ее бы следовало лечить, но лечение стоит денег. Ей нужен был врач, но какой же врач приедет в Донегаль к ребенку, родившемуся неизвестно где в этой несчастной стране покинутых детей? Поэтому Хард не считала даже нужным беспокоиться. Если ребенок умрет, приют доставит ей другого и она ничего не потеряет из тех шиллингов, которые получает за их «воспитание».
Говоря правду, водка, виски, портер не наполняли рендокские ручьи и потому поглощали большую часть этих денег. И в настоящую минуту из пятидесяти шиллингов, полученных Хард за детей на весь год, оставалось не более десяти или двенадцати. Каким же образом она удовлетворяет потребности своих питомцев? Если ей не угрожала опасность умереть от жажды, так как несколько бутылок оставалось еще спрятанными в углу хижины, то дети рисковали погибнуть от голода.
Таковы были обстоятельства, о которых и размышляла теперь Хард, насколько ей это позволял ее пропитанный алкоголем мозг. Попросить прибавки в приюте?.. Бесполезно, все равно откажут. Было слишком много других покинутых и несчастных детей, которым приходилось помогать. Неужели ей придется отдать детей обратно? Но ведь тогда она лишится своего насущного хлеба или, вернее, «насущной водки». Это-то и мучило более всего, а вовсе не то, что ее питомцы со вчерашнего дня ничего не ели.
Результатом грустных размышлений являлось новое пьянство Хард. И так как обе девочки и маленький мальчик не могли удержаться от плача и стонов, то она била их. На просьбу о хлебе отвечала таким пинком, что бедный ребенок отлетал в сторону, на мольбы отвечала кулаками. Так не могло долго продолжаться. Ей все же придется истратить те несколько шиллингов, которые еще звенели у нее в кармане, чтобы купить хоть ничтожное количество пищи, так как в кредит ей никто не поверит…
— Нет, нет! — повторяла она. — Пусть они лучше перемрут с голоду!
Стоял октябрь. В полузакрытой хижине с дырявой крышей, пропускавшей дождь, было холодно и сыро. Ветер свободно дул по всей комнате, тощее пламя торфа не могло поднять в ней температуру. Сисси и Малыш, тесно прижавшиеся друг к другу, не могли согреться.
В то время как больная девочка дрожала в лихорадке на грязной соломе, мегера бродила нетвердыми шагами по комнате, хватаясь за стены, старательно избегаемая Малышом, которого бы она не замедлила отбросить, если бы он попался ей под ноги. Сисси, стоя на коленях перед больной девочкой, смачивала ей губы холодной водой. Иногда она оборачивалась, взглядывая на очаг, в котором угасал торф. Кастрюля не стояла на огне, так как в ней нечего было варить.
Хард между тем ворчала про себя:
— Пятьдесят шиллингов!.. Как будто можно прокормить ребенка на пятьдесят шиллингов!.. И если бы я попросила у них прибавки, у этих патриотических мерзавцев, они послали бы меня к черту!
Она была, конечно, права, но если бы ей и дали прибавку, то детям от этого не стало бы лучше.
Накануне съели остаток похлебки из овсяной муки, и с тех пор никто ничего не ел — ни дети, ни сама Хард. Она поддерживала себя водкой и решила не тратить на еду ни одного из оставшихся у нее пенни. Значит, надо идти на улицу искать шелуху от картофеля, которая бы могла пойти на ужин.
В это время на улице послышалось громкое хрюканье. Дверь с шумом распахнулась, и в хижину вошла громадная свинья.
Голодное животное принялось обнюхивать все углы, отыскивая пищу. Хард, заперев дверь, не подумала даже прогнать свинью. Она смотрела на животное безучастным взглядом пьяницы, которого ничто не поражает.
Сисси и Малыш вскочили, испугавшись свиньи. Роясь в мусоре, животное благодаря чутью нашло в сером торфе случайно уроненную, вероятно, большую картофелину. Зарычав, она с жадностью схватила ее зубами.
Малыш заметил это. Бросившись на свинью, вырвал картофелину, рискуя быть затоптанным и укушенным.
Животное сначала не двигалось; но придя вдруг в ярость, бросилось на ребенка. Малыш попробовал было увернуться и убежать, держа кусок картофеля в руке. Пьяная женщина, одуревшая, смотрела на происходившее и наконец поняла. Схватив палку, она принялась колотить свинью, которая ни за что не хотела уступить добычи. Сыпавшиеся на свинью удары могли размозжить Малышу голову, и неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не постучали в дверь.
|
