Выехав из Кахерсивина утром 11 августа и следуя по побережью, прилегающему к первым разветвлениям Иверакских гор, экипаж после небольшого отдыха в Кельсе остановился вечером в Киллорглине. Погода была отвратительная: целый день шел дождь при сильном ветре. Их светлости в настроении не лучшем, чем погода, провели здесь последнюю ночь путешествия.
На следующий день сели в поезд и через три часа вернулись в Трелингер-Кэстл. Так закончил маркиз с женой эту традиционную экскурсию к Килларнейским озерам через гористую местность Керри…
— Стоило ли переносить столько неудобств? — сказала маркиза.
— И так проскучать! — прибавил маркиз.
Что же касается Малыша, он вернулся, принеся с собой массу впечатлений.
Первым делом он осведомился у Кет о Бирке.
Тот был здоров, и Кет все время заботилась о нем. Каждый вечер собака прибегала к назначенному месту, куда прачка приносила ему что могла.
В тот же вечер, прежде чем идти в свою комнату, Малыш отправился искать Бирка. Нечего и говорить, как были рады свидеться оба друга!
Правда, Бирк был очень худ, но в глазах его светились ум и преданность. Бирк, казалось, понимал, что надо быть осторожным. К тому же его присутствие около Трелингер-Кэстла было уже не раз замечено собаками, подымавшими тревогу.
Замок вернулся к своему прежнему монотонному существованию, столь подходящему к характеру его владельцев. Они должны были пробыть в нем до последних чисел сентября, когда уезжали обыкновенно в Эдинбург, а затем в Лондон для заседаний в парламенте. Пока же маркиз с женой начали делать визиты соседям, во время которых было рассказано о путешествии в Килларней, причем маркиза, не отличавшаяся особенной памятью, начинала уже забывать название острова, откуда был проведен электрический звонок в Соединенные Штаты, как она выражалась.
Однако эта жизнь начинала тяготить Малыша… Ему приходилось выносить постоянные нападки управляющего Скарлета. С другой стороны, капризы графа Эштона не давали ему ни минуты покоя. Он то и дело получал приказания, которые потом отменялись, и ему приходилось быть целый день на ногах. Прислуга насмехалась над ним, видя, как его заставляли целый день бегать и исполнять ненужные приказания. Мальчик чувствовал себя глубоко униженным. Вечером в своей комнате он начинал размышлять о своем положении, которое ему приходилось выносить из-за бедности. К чему приведет положение грума графа Эштона? Ни к чему, конечно! К тому же быть только лакеем, то есть машиной, исполняющей волю другого, оскорбляло его самолюбие. Когда он жил на ферме, то чувствовал себя равным, на него смотрели, как на члена семейства. Куда девались ласки бабушки, доброе отношение Мартины и Китти, поощрения Мартена и его сыновей? Камешки, которые ему вручали каждый день на ферме и погребенные теперь под ее развалинами, были для пего дороже гиней Пиборнов. Когда он жил в Керуане, учился, работал, чтобы достичь чего-нибудь в жизни… Здесь же — ничего, кроме полного подчинения глупому, избалованному ребенку. Ему приходилось целый день прибирать не книги, так как их не было, а различные предметы, валявшиеся по комнатам.
Его приводил также в отчаяние кабриолет молодого джентльмена. Ох, этот кабриолет! Малыш не мог смотреть на него без отвращения. Казалось, графу Эштону доставляло удовольствие ехать со страшной быстротой по самым дурным дорогам, чтобы хорошенько помучить грума, едва удерживавшегося на своем неудобном сиденье. В хорошую погоду, когда можно было выезжать, например, в тильбюри, Малыш был счастливее — он сидел удобнее и сохранял равновесие. Но ведь хорошая погода так редка на Изумрудном острове!
Поэтому не проходило почти дня без муки, испытываемой в кабриолете, по дороге в Кантурк или в окрестности Трелингер-Кэстла. По этим дорогам за экипажем бегали оборванные, босоногие мальчишки, крича запыхавшимся голосом: «копперы, копперы!». У Малыша сжималось сердце. Он сам испытал нищету и сочувствовал нищим. Граф же Эштон отвечал оборванцам бранью или насмешками, стращая кнутом, если они подбегали очень близко. У Малыша всегда было желание бросить пищим несколько медных монет… Но он боялся возбудить гнев молодого графа. Однажды он не удержался. Хорошенькая слабенькая девочка лет четырех со светлыми локонами смотрела на него с мольбою, прося коппер. Коппер был брошен, в ребенок схватил его, радостно вскрикнув.
Этот крик был услышан графом Эштоном. Он поймал своего грума на месте преступления:
— Как смел ты это сделать, бой?
— Господин граф… эта девочка… так счастлива… из-за одного коппера…
— Ты и сам раньше бегал с ними по дорогам?
— Никогда! — вскричал Малыш, всегда возмущавшийся, когда его обвиняли в нищенстве.
— Зачем же ты бросил милостыню нищенке?
— Она так смотрела па меня…
— Я запрещаю тебе обращать внимание па детей, таскающихся по дороге… Запомни это раз и навсегда!
И Малыш принужден был исполнить приказание, хотя сердце обливалось кровью от такой черствости.
Но если он с этого дня старался не выказывать жалости к маленьким оборванцам и не бросал им больше копперов, то все же представился случай, когда он не мог совладать с собой.
|
[1]