Капитан Гаралан вышел на крыльцо. Я последовал за ним. Мы осмотрели весь освещенный сад. Там никого не было. В эту минуту к нам подошли Родерихи, муж и жена, и доктор сказал несколько слов своему сыну. Тот ответил отрицательным жестом. Но голос продолжал петь и все приближался. Подошли Марк под руку с Мирой. Подходили другие гости. Дамы расспрашивали госпожу Родерих, но та не знала ничего сама. — Я узнаю! — вскричал капитан Гаралан, опять выходя на крыльцо и сходя в сад. За ним пошли я, доктор Родерих и кое-кто из прислуги. Вдруг голос умолк, и как раз в ту минуту, когда певец, казалось, уже дошел до самой галереи. Сад обыскали, обшарили каждый кустик; это было нетрудно сделать при яркой иллюминации. Никого не нашли! Вероятно, это пел какой-нибудь человек, проходивший по бульвару Текели… Впрочем, едва ли. Так поздно по этому бульвару никто не ходит. На всех улицах было темно. Мерцал только вдали слабый свет в бельведере дома Шторица. Когда мы вернулись в дом, гости набросились на нас с расспросами, но поскольку мы ничего не могли ответить, любопытство утихло. Вскоре подали сигнал к началу танцев. Пары опять составились. — А у вас и дамы нет? — улыбнулась мне Мира. — Есть, но только на второй тур, — сказал я, — и эта дама вы. — Мы не заставим тебя долго ждать, Генрих, — сказал Марк. Увы! Он ошибся. Мне долго пришлось дожидаться вальса, обещанного мне Мирой. Да, по правде сказать, я его и до сих пор все еще жду… Оркестр заканчивал прелюдию, как вдруг голос послышался опять, и на этот раз на самой середине гостиной. Смущение гостей перешло в общее негодование, когда все расслышали, что голос поет «Песню ненависти» Фридриха Марграда, получившую большое распространение только благодаря своему ругательному содержанию. Это был вызов мадьярскому патриотизму, явное глумление, открытое оскорбление. Голос пел посреди комнаты, а певца не было видно. Певец был тут, несомненно, тут, но оставался недоступным для зрения. Гости выбежали в зал и на галерею. Произошла некоторая паника. В особенности напугались дамы. Сверкая глазами, капитан Гаралан шел по гостиной, готовясь схватить того, кого не мог видеть. Голос допел песню и умолк. Тут я увидел: да не я один, а человек, по крайней мере сто это увидели и не поверили глазам… Кто-то невидимый хватает с этажерки невестин букет, рвет его, бросает цветы на пол и топчет их ногами! Потом хватает контракт, разрывает его в клочья и разбрасывает по паркету! Тут уж испугались решительно все. Каждому захотелось уйти подальше от такой чертовщины. Я спрашивал себя: не сошел ли я с ума и не мерещится ли мне все это? Ко мне подошел капитан Гаралан и в бешенстве проговорил, весь бледный от гнева: — Это Вильгельм Шториц! Это его штуки! Какой Вильгельм Шториц? Где? В уме ли капитан Гаралан? Если он в уме, то, значит я сам скоро с ума сойду. Ведь я все это видел: как рвали букет, как изорвали подписанный брачный контракт. А теперь вижу, как невидимая рука хватает с подушки невестин венок и уносит в зал, на галерею, в сад, и венок исчезает. — Нет, уж это слишком! — вскричал капитан Гаралан, бросаясь из гостиной в зал и оттуда на галерею. Вихрем пронесся он через зал и выбежал на бульвар Текели. Я побежал за ним. Один за другим добежали мы до дома Шторица, где по-прежнему виднелся слабый свет только в бельведере. Капитан схватился обеими руками за решетчатые ворота и с силой начал их трясти. Не отдавая себе отчета, что делаю, я стал помогать капитану, но решетка была крепкая, и из наших усилий ничего не вышло. Несколько минут мы напрятали силы, не помня себя от бешенства. Вдруг одна половина ворот со скрипом повернулась на петлях… Капитан Гаралан обвинил Вильгельма Шторица совершенно напрасно. Вильгельм Шториц из своего дома никуда не выходил. Он стоял перед нами собственной персоной и отпирал нам ворота на отчаянный стук. | 
