К несчастью, это была правда: магарадский принц Данду-Пан, приемный сын Байи-Рао, Пешива Пунье, одним словом, Нана Сахиб, быть может, единственный из предводителей сипаев, оставшийся в живых, покинул неприступные убежища Непала; храбрый, отважный, привычный к борьбе, мастер скрывать свои следы, одаренный необычайной хитростью, он сумел пробраться в провинции Декана, движимый жгучей ненавистью, усилившейся после жестокого подавления восстания 1857 года.
Ненависть Нана Сахиба к завоевателям Индии была из тех, что гаснут в человеке вместе с жизнью. Он был наследником Байи-Рао, но после смерти Пешива в 1851 году ост-индская компания отказалась выплачивать пенсию в восемь тысяч рупий, на которую он имел право. Это было одной из причин вражды, которая породила столь страшные последствия.
На что же теперь мог рассчитывать Нана Сахиб? Ровно восемь лет, как восстание сипаев было подавлено окончательно.
Английское правительство, постепенно оттеснив достопочтенную ост-индскую компанию, стало на ее место и держало весь полуостров в несравненно более крепких руках, чем минувшее господство торгового товарищества. От прежнего мятежа даже в рядах туземной армии, преобразованной на новых основаниях, не осталось и следа.
Надеялся ли Нана Сахиб посеять семена национального брожения в низшие классы населения? Планы его выяснятся скоро.
Во всяком случае, он уже знал, что о присутствии его в Аурангабадской провинции известно, что генерал-губернатор донес об этом вице-королю в Калькутту и что голова его оценена. Ему оставалось только бежать и вторично найти такое надежное убежище, где бы он мог укрыться от усиленных розысков англо-индийской полиции.
В ночь с 6 на 7 ноября Сахиб не потерял ни минуты. Он знал страну в совершенстве и решился достичь Эллоры, находящейся в двадцати пяти милях от Аурангабада, и там соединиться с одним из своих сообщников.
Ночь была темная. Убедившись, что погони нет, мнимый факир направился к мавзолею, воздвигнутому в некотором отдалении от города в честь магометанина ШаСуфи, святого, мощи которого, по народному поверью, имеют дар исцелять болезни. В мавзолее царила полная тишина, и Сахиб мог пройти, не опасаясь назойливых расспросов священников и богомольцев.
Было не настолько темно, чтобы взор не мог различить гранитную глыбу, находящуюся на четыре лье севернее и служащую пьедесталом неприступному форту Даулутабаду. При виде форта набоб вспомнил, что один из его предков, падишах Декана, намеревался превратить в столицу город, некогда расстилавшийся у подножия форта.
Действительно, позиция была неприступна и как нельзя лучше приспособлена, чтобы служить центром восстания в этой части Индии. Но крепость была в руках врагов, и взгляд, который бросил на нее Нана Сахиб, выразил одну лишь ненависть.
Пройдя равнину, он вступил в холмистую местность. Это были предвестники гористого края. Сахиб, человек в полном цвете, без труда взбирался на склоны: в эту ночь он намеревался пройти двадцать пять миль, то есть все расстояние от Эллоры до Аурангабада, и только там он надеялся отдохнуть в полной безопасности. На заре беглец обошел селение Рауза, где находится совершенно простая могила величайшего из могольских падишахов Ауранзеба. Он уже был близко от знаменитой группы пещер, носящих имя соседней деревни Эллоры.
Холм, в котором вырыты тридцать пещер, имеет вид серпа. Четыре храма, двадцать четыре буддийских монастыря и несколько менее значительных гротов составляют достопримечательности группы. Рука человека прилежно разрабатывала базальтовую каменоломню. Камни были вырыты с целью образовать пустые пространства в толще скалы, и эти пространства превращены по усмотрению в «шейтиа» или в «вигара». Самый обширный из базальтовых храмов — храм Каблас, представляющий из себя глыбу в сто футов вышины и шестьсот футов окружности. Эта громадная скала была вырезана с замечательной смелостью в самых недрах горы и затем изолирована среди обширного двора в триста шестьдесят футов длины и сто восемьдесят шесть футов ширины. Отделив глыбу, архитекторы работали над ней резцом, как скульптор работает над куском слоновой кости. Снаружи они выточили колонны, вырезали пирамидки, закруглили куполы, выделали барельефы, изображающие слонов, размерами превосходящих живых. Слоны эти словно поддерживают на своих плечах все здание. Внутри был сделан обширный зал, окруженный часовенками, со сводом, подираемым колоннами, составляющими также часть общей глыбы. Словом, монолит был превращен во храм, в прямом смысле слова не построенный человеческими руками, а вытесанный из камня. Храм мог соперничать с лучшими зданиями Индии и даже с подземными сооружениями Древнего Египта.
Храм, почти покинутый теперь, носил уже следы времени. Некоторые части его испорчены: барельефы, как и поверхность скалы, из которой они выдолблены, выветрились. Этому храму всего тысяча лет. Но то, что для произведения природы не более как младенчество, для творений рук человека — уже старость. В цоколе левого притвора появилось несколько трещин, и в одну из них, полуприкрытую туловищем слона, проскользнул никем не замеченный Нана Сахиб.
Трещина внутренней стороной сообщалась с темным ходом, пролегавшим вокруг оснований и углублявшимся под стену храма. Ход этот кончался пещерой или, скорее, цистерной, в данный момент сухой, но обыкновенно служившей водоемом для стока воды.
Едва только Сахиб очутился в подземелье, он свистнул как-то особенно, и тотчас раздался ответный свисток. Во мраке блеснул огонек, и вслед за тем показался индус с небольшим фонарем в руке.
— Не нужно огня! — проговорил Сахиб.
— Это ты, Данду-Пан? — спросил индус, гася фонарь.
— Я, брат!
— Неужели?..
— Прежде всего, дай поесть, — ответил Сахиб, а потом можем и поговорить. Но ни для еды, ни для разговоров не нужен свет. Возьми меня за руку и веди.
Индус взял руку Сахиба, ввел его в тесное подземелье и помог улечься на постель из сухих трав, на которой сам отдыхал до тех пор.
Этот человек, вполне привыкший двигаться впотьмах, тотчас отыскал кое-какую провизию: хлеб, пирог «муржи», приготовляемый из цыплят, кушанье очень любимое в Индии, и фляжку араки — крепкого напитка из сока кокосовых орехов.
Сахиб ел и пил молча, он умирал от голода и жажды.
Вся жизнь сосредоточивалась в его глазах, сверкавших в темноте, как зрачки тигра. Индус ждал не шевелясь, пока набоб соблаговолил заговорить. Человек этот был Балао-Рао, родной брат Нана Сахиба.
Балао-Рао был старше Данду-Пана всего на год, походил на него лицом так, что невозможно было различить их. Думаю, это был также Нана Сахиб, та же ненависть к англичанам, хитрость в планах, жестокость в их исполнении.
Все восстание они были неразлучны и после поражения вместе укрывались на границе Непала. Теперь, сплоченные одной мыслью возобновить борьбу, оба были готовы действовать.
Сахиб, немного подкрепившись, несколько времени сидел закрыв лицо руками. Балао-Рао молчал, думая, что брат хочет освежить себя сном, но Данду-Пан внезапно поднял голову и схватил руку брата.
— Меня узнали в Бомбейском округе, — проговорил он глухим голосом, — Губернатор обещал награду за мою голову! Тому, кто доставит Нана Сахиба живым или мертвым, предложено две тысячи фунтов.
— Твоя голова стоит дороже, Данду-Пан! — воскликнул Рао… — Так можно оценить мою, но не пройдет и трех месяцев, и они рады будут дать за обе двадцать тысяч.
— Да, — ответил Сахиб, — через три месяца, двадцать третьего июня, наступит годовщина битвы под Плесси, в столетнюю годовщину которой следовало увидеть конец английского посольства и освобождение солнечной расы! Это возвещали наши пророки! Барды заранее воспевали победу! А через три месяца, брат, минет сто девять лет нашему порабощению, а Индия все еще попирается ногами завоевателей!
— Данду-Пан, — отвечал Балао-Рао, — что не удалось в тысяча восемьсот пятьдесят седьмом году, удастся через десять лет. В Индии были движения в тысяча восемьсот двадцать седьмом, тысяча восемьсот тридцать седьмом и тысяча восемьсот сорок седьмом! Каждые десять лет индусов охватывает лихорадка возмущения! И вот в нынешнем году, купаясь в потоках крови европейцев, они выздоровят наконец от этой болезни.
— Да руководит нами Брама, — прошептал Нана Сахиб, — и тогда пытка за пытку! Горе начальникам королевской армии, не погибшим под ударами наших сипаев! Погиб Лауренс, погиб Нэпир, погибли Гобсон и Навлок, но многие уцелели! Живы Кэмпбелл, Роз и между ними тот, кого я ненавижу более всех, жив полковник Мунро, потомок палача, первого, осмелившегося привязывать индусов к пушечному дулу, жив человек, собственноручно убивший мою подругу, рани! Только попадись он мне в руки, я покажу ему, забыто ли мною зверство полковника Нейля, избиение Секандер-Бага, бойня дворца бегумы, Барейли, Джанси и Морар, забыты ли ужасы острова Гидасп и Дели! Тогда он увидит, забыл ли я его клятву в моей смерти, точно так же, как и я поклялся не оставлять его в живых!
— Ведь он вышел в отставку, — прервал его Балао-Рао.
— Как только начнется восстание, он тотчас вернется на службу. Ну а если наше дело не выгорит, мой нож отыщет его даже в калькуттском бенгало.
— Ну а теперь?
— Теперь надо продолжать начатое дело. На этот раз движение будет национальное. Пусть только индусы поднимутся в городах и селениях, сипаи пристанут к ним безусловно, я обошел север и центр Декана. Всюду умы подготовлены к мятежу. Нет города, нет деревни, где бы у нас не было людей, готовых вести народ на врага. Брамины воодушевляют толпу, и на этот раз религия увлечет в восстание поклонников Шивы и Вишну. В определенный час по условному сигналу восстанут миллионы индусов, и королевская армия будет уничтожена.
— А что станется с Данду-Паном?.. — спросил Ба-лао-Рао, схватив руку брата.
— Данду-Пан, — ответил Сахиб, — будет не только пешвой, коронованным в укрепленном замке Бильгур, он будет государем над всей священной территорией Индии.
Сказав это, Нана Сахиб умолк, скрестив руки, а взгляд его принял то неподвижное и неопределенное выражение, какими отличаются глаза людей, смотрящих не на прошедшее или настоящее, глядящих в будущее.
Балао-Рао не нарушал его раздумья. Он любил давать этой душе волю воспламеняться собственным жаром и сторожил лишь случай раздуть огонь, тлеющий на ее дне. Нана Сахиб не мог иметь более тесно связанного с ним сообщника, советника, с замечательною горячностью подстрекающего как можно скорее выполнить заветную цель. Мы уже сказали, что в брате он имел второе «я».
После непродолжительного молчания Сахиб поднял голову и возобновил разговор.
— Где наши товарищи? — спросил он.
— В пещерах Аджанта там, где они условились ждать, — ответил Балао-Рао.
— А лошади?
— Я оставил их на расстоянии выстрела по дороге из Эллоры в Берегами.
— Кто сторожит их?
— Калагани, брат мой. Они будут сбережены, выхолены и поджидают нас в лучшем виде.
— Так едем же. В Аджант — необходимо поспеть до восхода солнца.
— Куда же мы отправимся оттуда? — спросил Балао-Рао. — Поспешное бегство не изменило твоих планов?
— Нет, — сказал Сахиб. — Мы доедем до гор Сатпура, где мне знакомы все ущелья и где я могу смеяться над всеми стараниями английской полиции. Кроме того, мы будем на земле бальхсов и гундов, оставшихся верными нашему делу. Среди этих гористых окрестностей я могу спокойно выждать удобную минуту.
— Итак, в путь! — лаконично ответил Балао-Рао. — Они обещали две тысячи фунтов за твою голову? Но недостаточно оценить голову, надо овладеть ею.
— Не достанется им моя голова! — воскликнул Нана Сахиб. — Идем, не теряя ни секунды, брат, идем.
Уверенным шагом двинулся Балао-Рао вдоль узкого хода. Дойдя до трещины, скрываемой каменным столом, он осторожно высунул голову, осмотрелся кругом, нет ли кого, и уже после тщательного дозора отважился вылезти. Из предосторожности он прошел шагов двадцать по аллее, огибавшей храм, и, не заметив там ничего сомнительного, свистнул, давая знать Сахибу, что дорога свободна.
Несколько минут спустя братья переступили за пределы искусственной долины, занимающей пространство пол-лье и насквозь избуравленной галереями, сводами, подземельями, громоздящимися в некоторых местах друг над другом в несколько ярусов на значительную высоту. Братья остереглись идти мимо магометанского мавзолея, служащего пристанищем пилигримам и любопытным всех наций, привлекаемых сюда чудесами Эллоры, и, обойдя селение Раузах, вышли на дорогу, соединяющую Аджант с Берегами.
От Эллоры до Аджанта оставалось еще пятьдесят миль (около 80 километров), но Сахиб уже был теперь не жалкий беглец, спасавший пеший из Аурагабада без всяких средств к побегу. На дороге, как уже говорил Балао-Рао, их ждали три лошади под охраной индуса Калагани, верного слуги Данду-Пана. Они были спрятаны в лесу в одной миле от деревни. Скоро они все трое скакали уже по направлению к Аджанту. Никто не удивился бы, увидя факира верхом: многие из этих наглых нищих протягивают руку за милостыней сидя в седле.
К тому же и путь этот, мало удобный для путешествия на богомолье в это время года, был довольно пустынен. Сахиб и его спутники быстро ехали вперед, не боясь помех и задержек. Они останавливались, только чтобы дать вздохнуть лошадям, и во время непродолжительных остановок подкрепляли свои силы из дорожного запаса, который вез Калагани на луке своего седла.
Они старались избегать населенных мест, бенгало и селений. Так, оставили они в стороне селение Рота, печальную группу почерневших домов, затерянную между плантациями.
По всем направлениям тянулись поляны вереска, иногда виднелись густые заросли тростника. По мере приближения к Аджанту дорога принимает более живописный характер.
На дне лощины, приблизительно в расстоянии полумили от города, находятся великолепные пещеры Аджанта, соперничающие с диковинными подземельями Эллоры. Итак, пока Сахибу не было никакой необходимости вступать в город, где губернаторские прокламации должны были быть вывешены всюду.
Через пятнадцать часов езды путники достигли тесного ущелья, которое вело в знаменитую долину, где двадцать семь храмов, высеченных в утесах, высятся на краю бездонных пропастей.
Ночь стояла чудная, безлунная, но вся сиявшая звездами. Высокие деревья, бананы, «бары», эти гиганты индусской флоры, обрисовывались черными силуэтами на темном лоне неба. Ни один листок не шевелился, не было ни единого звука, исключая тихий рокот ручья, бежавшего на дне оврага в нескольких стах шагах. Но этот рокот мало-помалу рос и превратился в оглушительный рев, когда лошади поравнялись с Саткоундским водопадом, ниспадающим с высоты пятидесяти саженей, дробясь о зубцы кварцевых и базальтовых скал. Влажная пыль наполняла ущелье, не окрашиваясь цветами радуги только потому, что в эту чудную весеннюю ночь не было луны.
В том месте, где ущелье круто поворачивает, образуя изгиб, открывалась долина, украшенная чудными образцами буддийской архитектуры. На стенах этих храмов, украшенных колоннами, розами и балконами, испещренных колоссальными изваяниями фантастических животных, наполненных мрачными нишами, служившими жилищем жрецов — хранителей святыни, художник: может еще любоваться несколько уцелевшими фресками, отличающимися свежестью красок, точно они написаны вчера. Фрески эти изображают дворцовые процессы, религиозные церемонии, битвы, где фигурируют, все виды оружия эпохи первых лет христианства. Все-тайники этих священных лабиринтов были известны Нана Сахибу: не раз он и его товарищи, преследуемые по пятам королевскими войсками, находили здесь убежище в черные дни восстания.
Подземные галереи, узкие ходы, извилистые коридоры, тысячи разветвлений лабиринта, запутанность которых сбила бы с толку всякого, —все это было ему знакомо. Даже без огня он нашел бы дорогу по мрачным переходам.
И теперь Сахиб, несмотря на темноту, прямо подошел к одной из небольших пещер, как человек вполне уверенный в том, что ему надо делать. Вход в пещеру преграждался навесом, ветвями и грудой камней, скученных в это место каким-нибудь обвалом. Легкого царапания ногтем по стене было достаточно, чтобы предупредить о присутствии набоба у подземелья. Немедленно из ветвей высунулись две-три головы индусов, а за ними показались десятки других, а затем люди, извиваясь между камнями, как змеи, подползали к Данду-Пану и, мгновенно поднявшись на ноги, окружили его группой человек в сорок.
— В путь! — приказал Сахиб.
И, не требуя объяснений, не зная, куда их ведут, верные сподвижники набоба пошли за ним, готовые умереть по мановению его руки. Они были пешие, но их ноги могли поспорить с любой лошадью.
Углубясь в ущелье, огибающее пропасть, маленький отряд направился к северу и, обойдя подножие горы, через час находился уже на дороге в Кандейш, теряющейся в проходах Сатпурского хребта.
На рассвете были пройдены нагпурская ветвь бомбей-аллахабадской железной дороги и главная линия, идущая на северо-восток. В этот момент на всех парах бежал калькуттский поезд, обдавая белым дымом великолепные дорожные бананы и своим пыхтением пугая хищных обитателей тростниковых «джунглей».
Набоб остановил свою лошадь и, протянув руку к убегавшему поезду, воскликнул звучным голосом:
— Иди! Иди и скажи вице-королю Индии, что жив Сахиб и что этот железный путь, проклятое творение их рук, будет потоплен в крови завоевателей!..
|
