Теперь уже в самом деле пришел наш конец; ружья уже, так сказать, направлены на нас, и только остается ждать команды: «Пли!..» Ну, что же, Жан Келлер и Наталис Дельпьер сумеют умереть.
Около палатки выстроен был взвод солдат, которые должны были расстрелять нас; взвод состоял из двенадцати человек Лейбского полка под командой лейтенанта.
Нам не связывали рук. К чему? Мы все равно не могли убежать, а разве только сделать несколько шагов, чтобы быть застигнутыми прусскими пулями тут же под деревом! Ах, что бы я дал за счастье умереть в бою! Но умирать, не имея возможности защищаться, – ох, как тяжело!
Мы шли молча. Жан думал о Марте, которую никогда больше не увидит, о матери, которая будет сражена этим последним, ужасным ударом.
А я думал о сестре Ирме, о другой сестре, Фирминии, обо всей нашей семье! Вспоминал отца, мать, деревню, всех, кого любил, полк, родину…
Ни я, ни Жан Келлер не смотрели, куда нас ведут. Не все ли равно, где именно нас убьют как собак!
Разумеется, если я сам передаю вам этот рассказ, если я написал, его своей рукой, значит, я избежал смерти; но каким образом это могло случиться и какова будет развязка всей этой истории, угадать я не мог бы, будь у меня даже пылкое воображение писателя, а почему, вы сейчас поймете сами.
Нам пришлось проходить мимо Лейбского полка. Все здесь знали Жана Келлера, но ни на одном лице не выразилось даже чувства сожаления, в котором никогда не отказывают человеку, идущему на смерть. Какие жестокие натуры! Эти пруссаки были вполне достойны находиться под начальством господ фон Гравертов. Лейтенант Франц видел нас. Он взглянул на Жана, который ответил ему тем же. Взгляд одного полон был ненависти, предвкушающий близкое удовлетворение, а взгляд другого выражал только презрение.
Одну минуту я думал, что этот негодяй собирается сопровождать нас и даже спрашивал себя, не пожелает ли он лично командовать взводом! Но раздался сигнал, и лейтенант скрылся между солдатами.
В эту минуту мы огибали одну из высот, занятых герцогом Брауншвейгским. Эти высоты, поднимающиеся над маленьким городком и окружающие его на расстоянии в три четверти лье, называются Лунными холмами. У их подножья проходит шалонская дорога. Французы занимали соседние возвышенности, у подошвы которых развернулось множество неприятельских колонн, готовых штурмовать наши позиции, чтобы укрепиться над Сент-Менегульдом. Если пруссакам это удастся, положение Дюмурье под сильным огнем более многочисленного неприятеля будет крайне серьезно.
Будь ясный день, я мог бы разглядеть на горах французские мундиры, но все застилал густой туман, сквозь который солнечные лучи не могли проникнуть. Уже доносились выстрелы, но огни их были еле-еле заметны.
Поверите ли? У меня еще оставалась надежда, вернее сказать, я заставлял себя не отчаиваться. А между тем откуда было ждать спасенья в тех местах куда нас вели? Ведь все французские войска были собраны вокруг Сент-Менегульда! Но что вы поделаете, мало ли что придет в голову, когда не хочется умирать!
Было около четверти двенадцатого. Полдень 20 сентября пробьет уже не для нас!
Мы прибыли на место назначения. Наш отряд только что свернул влево от большой шалонской дороги. Туман еще был так густ, что даже вблизи нельзя было различать предметов.
Мы пришли к месту казни, в лесочек, из которого уже больше не выйдем.
Вдали раздавалась барабанная дробь, звуки труб, грохот артиллерии, треск ружейной перестрелки.
Я старался дать себе отчет во всем происходящем, как будто это могло интересовать меня в подобную минуту!
Я заметил, что шум сражения доносится справа и как будто приближается. Стало быть, на шалонской дороге идет бой? Может быть из лагеря Эпин вышла колонна и атакует пруссаков с фланга? Я не понимал, что происходит.
Если я вам рассказываю все это так подробно, так это потому, что мне хочется поведать вам о моем душевном состоянии в те минуты.
Самые ничтожные мелочи запечатлелись в моей памяти. Да впрочем, такие вещи не забываются, и мне кажется, как будто все это происходило вчера.
Мы только что вошли в лесочек. Пройдя шагов около ста, взвод остановился у кучи хвороста.
Тут нас должны были расстрелять.
Суровый на вид офицер, командовавший взводом, приказал остановиться; я до сих пор слышу лязг ружей, приставленных к ногам.
– Здесь, – сказал офицер.
– Хорошо, – отвечал Жан Келлер.
Он произнес это твердым голосом, с гордо поднятой головою и уверенным взглядом; затем, подойдя ко мне, заговорил на французском языке, который так любил и который я думал слышу в последний раз.
– Наталис, – сказал он, – мы сейчас умрем! Последняя моя мысль, – о моей матери и Марте, которых я любил больше всего на свете! Бедные! Да сжалится над ними Господь! А вы, Наталис, простите меня…
– Простить вас, господин Жан?
– Да, потому что ведь я…
– Господин Жан, мне нечего прощать вам. То, что я сделал, – сделано по доброй воле, и, если бы еще представился случай, я поступил бы так же. Позвольте мне обнять вас и… умрем, как храбрые солдаты.
Мы упали друг другу в объятия.
Я никогда не забуду, с каким видом Жан Келлер обернулся к офицеру и твердым голосом проговорил:
– К вашим услугам!
Офицер подал знак. От взвода отделилось четверо солдат и, толкая нас в спину, подвели к дереву. Мы должны были оба пасть от одного залпа. Ну что же, так все-таки лучше!
Я помню, что дерево это было бук, и как сейчас вижу его с висящими лохмотьями ободранной коры. Туман начинал редеть, стали обрисовываться и другие, более далекие деревья.
Мы стояли рука об руку, устремив взгляд прямо на взвод.
Офицер слегка посторонился. Раздался звук заряжаемых ружей. Я стиснул руку Жана Келлера и, клянусь вам, она не дрогнула в моей руке.
Ружья поднялись к плечу. При первой команде они должны были опуститься, при второй выстрелить и все будет кончено.
Вдруг в лесу, позади взвода, раздались крики.
Боже мой! Что я вижу!.. Госпожа Келлер, поддерживаемая Мартой и моей сестрой!
Голос госпожи Келлер был едва слышен. Она размахивала какой-то бумагой, а Марта, Ирма и господин де Лоране повторял вместе с несчастной матерью:
– Француз!.. Француз!..
В это время раздался страшный залп, и я видел, как госпожа Келлер повалилась на землю.
Но я и Жан остались на ногах.
Стало быть, это не взвод стрелял?
Нет! Шестеро солдат лежали на земле, между тем как их товарищи и офицер удирали во всю прыть.
В то же время в лесу со всех сторон раздавался крик, который до сих пор еще звенит у меня в ушах:
– Вперед! Вперед!
Это был родной клич, клич французского солдата!
Отряд французов, бросившийся в сторону от шалонской дороги, появился в лесочке как нельзя более кстати. Его выстрелы всего на какие-нибудь несколько секунд опередили залп, который должен был убить Жана и меня. Эти несколько секунд спасли нас от смерти. О том, каким образом, наши храбрые соотечественники очутились здесь так вовремя, я узнал только впоследствии.
Жан бросился к матери, которую поддерживали Марта и Ирма. Несчастная женщина, полагая, что этот залп убил нас, упала в обморок, но под влиянием ласк любимого сына понемногу пришла в себя, все продолжая повторять с выражением, которого я никогда не забуду:
– Француз!.. Он француз!
Что она хотела сказать этим?
Я обратился было к господину де Лоране, но он не мог говорить.
Тогда Марта, схватив бумагу, которую госпожа Келлер все еще держала в крепко сжатой руке, подала ее Жану.
Я до сих пор вижу эту бумагу. Это была немецкая газета «Leitblatt».
Жан взял газету и стал читать. На глазах его блеснули слезы. Боже мой! Какое счастье в подобных случаях уметь читать!
То же слово «француз» вырвалось и у Жана. Он походил на человека в припадке внезапного безумия. Его голос так захватывало от волнения, что я не мог разобрать его слов.
– Француз!.. Я француз! – воскликнул он. – Ах, мама! Марта!.. Я француз!
И в порыве благодарности Господу Богу он упал на колени.
Между тем госпожа Келлер, поднявшись с земли, произнесла:
– Теперь, Жан, тебя уже больше не заставят сражаться против Франции!
– Нет, мама!.. Теперь мое право и долг – сражаться за нее. | 
